Из цикла "Очерки переходного времени" - Страница 19

— Что ж бы он мне сделал?

Старик как будто задохнулся от негодования; голова его тряслась еще сильнее; он жадно и гневно смотрел в смеющееся лицо писаря и вдруг произнес:

— Кнутьев? а? Что бы-ы?.. А кнутиков горячих сотенки две, поболе? э? л-любо?.. Не х-хочешь?

Писарь тихо улыбался, покачивая ногой.

— За что ж это кнутьев-то? — сказал он.

— Вот те и за что!.. За то вот, что… ременных бы тебе вожгли! У него, у барина-то, может целый полк с кнутьями-то был… Завсегда при нем… Едет. Мужик попадается. Грязь на дворе, а у мужиковой лошади хвост не подвязан. "Почему хвост не подвязан? (Тут старик помолчал.) — Кнутьев!.." Едет в сухую погоду, видит у мужиковой лошади хвост подвязан: "Почему хвост подвязан? — Кн-нутьев!.." Т-эк он бы тебя… Почему ты шатаешься?

— Устал. Отдыхаю.

— Устал? Засыпать ему.

— Что больно много? — сказал писарь, перестав улыбаться.

Старик долго еще горячился и выкрикивал слова: "задрать", "горячих" и проч., замахиваясь и стуча палкой; но мало-помалу он успокоился, хотя руки его не переставали сжимать палку и голова все еще тряслась от гнева.

— Нынче это прекращают! — сказал, наконец, писарь. — Нынче на этот счет очень сокращено душегубство-то!

— Хуже! — резко и решительно сказал старик.

— Почему так?

— Много хуже!

— Да чем хуже-то? Хуже, хуже, чем хуже?

— И-и… и даже много-много хуже… Облюдело!

— Чего это?

— Облюдело! Слышишь, ай нет? Места мало, народу нивесть сколько стало. Друг дружку едят! Бог прогневался… Цветов, трав — нету… Сгасли!.. Бывало, какие цветы-то — нету теперче ни одного! Бог прогневался… В старое время бросишь палку на голую землю, к утру она вся в траве — эво, какая трава была… Нету ничего! Хуже, и совсем ничего не стоит.

— Ну, это ты пустое говоришь!

Старик опять начал сердиться.

— Я свое дело говорю!.. Я, брат, восьмой десяток живу, а не пустое!.. Ну что же, хорошо это, — вдруг оживляясь, заговорил он: — мать за сына в темной сидит? видано это когда?

— Не дерись! нонче, брат, строго.

— И не может мать своего сына, сатану, учить?..

И опять старик пристально уставил на писаря гневные глаза.

— Не в том вещь, — коротко сказал писарь, от которого мы с любопытством ждали объяснения этого факта, так возмутившего старика: — ты, старичок, спину греешь, много не смыслишь.

— Ды-ть, родная она ему чать, ай нет, звери вы!

— Я говорю, не торопись… Прожил ты много, а не все вызнал. Чуточку тебе еще вызнать осталось.

— Тьфу, чтоб вам!

И старик более не говорил. Писарь обратился исключительно к нам.

— Многие не понимают порядков-с!.. Так вот иной шумит, шумит, а что такое? Дело точно что было, посадили одну женщину в темную, ну только это на том основании, что самовольно она сына изуродовала… Нонче этого нельзя. Первым долгом, в настоящее время, надо подавать жалобу… Коли ежели бы она пришла к господам судьям да попросила бы их: "Прошу вас наказать моего сына, я женщина слабая, не могу сына моего сама выучить… удержать, например, не в силах от пьянства", — ни слова бы ей никто не сказал! Надобно первым долгом доложить, спроситься… А то, эвва, начала его трепать самовольно… Надо сказать суду!

— Нет, кабы баррин… Он-н бы те… — ворчал старик.

— Н-ну, нет, брат; нонче барину твоему тоже вышла бы какая следует статья… по положению… — самодовольно проговорил писарь, закладывая ногу на ногу. — Довольно, брат!.. Нонче, брат, Европу стараются водворить… а не по-свински!.. Сначала поди-ко доложи, да спросись… а потом бей! Да и то оглядывайся, как бы самого не чесанули… Так-то!

Старик не отвечал, но гневно смотрел в сторону, ища бегавшими глазами какого-нибудь предмета, на который бы можно было ополчиться. Писарь, очевидно, стоял за современность и Европу и был, видимо, доволен.

5

Не успели мы познакомиться с консервативным и либеральным элементами села N, предъявленными нам в лице старика и писаря, как нам пришлось познакомиться и еще с новою личностию. С крыльца довольно чистенького домика, находившегося против школы, спустилась какая-то фигура без шапки и осторожными шажками стала приближаться к нам.

— Наставник! — сказал писарь.

Наставник, в легкой ряске, шел вместе с маленькой девочкой, держа руки в карманах своего костюма. При появлении его у крыльца писарь почтительно раскланялся, а старик, кряхтя и опираясь на крылечные перилы, поднялся с своего сиденья и снял шапку.

— Накрывайся, накрывайся, старик! — мягким, жирным дискантом проговорил наставник. — Здорово, Андрей Ильич! — сказал он писарю и пристально поглядел на нас тем взглядом провинциала, который является у него только при появлении нового лица и в котором ясно видно борение двух вопросов: "не ревизор ли это новое лицо" и "не покровитель ли оно, не благодетель ли"? Завидев этот взгляд, мы тоже поклонились наставнику.

— Кто такие будете? — тихо и осторожно спросил он, и в голосе его ясно слышался вопрос самому себе: "как бы не влететь…"

— Проезжающие…

— Да-да-да! Полая вода… перевозу нет… да-да-да! Откуда изволите?

— Из Петербурга.

— Да-да-да!

"Как бы не влететь", — еще явственнее выражалось на полном лице наставника, напоминавшем нечто женственное по мягкости лица и форм. Да и вообще в фигуре его, телосложении к манерах было много женственного.

— Что же это вы тут?.. Со старичком?

— Да вот, сидим, слушаем.

— Ветх старец-то! Ветх!

Наставник помолчал, подержал руку на темени, в которое било уже ярко и горячо разгоревшееся солнце.